Описание наших дальнейших отношений, пожалуй, самое сложное в той задаче, которую я перед собой поставила, решив дописать старую историю. Но сначала пару слов о том, как воспринял мои сообщения и нашу встречу Дима. Он действительно уже какое-то время думал о тех отношениях, которые у него со мной были, анализировал прошлое, и постепенно понимал, что он упустил и потерял. Когда я ему написала, он снова счел это знаком для действий, точнее даже не для действий, а для тщательного обдумывания ситуации и возможных вариантов. То же самое было и двадцать первого. Вопрос, который он так долго обдумывал в тот день, когда мы встретились, звучит так: «могу ли я полюбить ее снова?». Он больше не любил меня, хотя и сожалел о прошедшем. Но на тот момент ему уже просто было приятно в моей компании. Больше всего его мучило то, что он заставил меня страдать, и что может заставить страдать снова и еще больше. Конечно же, он этого не хотел, и выбрал ответ, который по идее должен был в перспективе принести мне меньше боли, т.е. отрицательный. Это было наиболее верное решение, но я уговорила его и мы все же продолжили нашу «передружбу и недоотношения». Впрочем, такими они были не слишком долго. Дима чувствовал себя ответственным передо мной, он был уверен, что я жду от него чего-то, и отчасти, вероятно, так и было. Поэтому постепенно он начал брать меня за руку, обнимать, целовать, а к концу июня мы даже переспали. Это, пожалуй, было самое тяжелое время в моей жизни. Мои депрессии были легче, чем конец мая и июнь тринадцатого года. Я очень сильно боялась довериться снова, боялась момента, когда снова потеряю Диму. Я любила его до полного отчаяния, за перерыв в пять месяцев (а не виделись мы именно столько) мои чувства превратились в нездоровое помешательство, и как только у моей жизни появилась возможность снова на нем замкнуться, она тут же это сделала. Но боль никуда не делать, страх контролировать у меня получалось плохо. В какой-то момент мы, возможно, первый раз пошли вместе в консерваторию, а у меня из глаз начали беззвучно литься слезы, и я не могла их остановить. Дима смотрел на меня недоуменно и обеспокоенно, а я пыталась улыбаться, вытирая слезы, и печатала на телефоне, что это от музыки. И сама верила, что это от музыки. В тот период времени я боялась и пыталась разобраться в себе, а еще была просто очень счастлива быть рядом с ним. Тогда, в консерватории, во многом я плакала от того, что не могла поверить, что он сидит рядом со мной. От счастья, которое доводило меня до такого состояния, которое у меня не получится описать. Это когда паранойя накладывается на счастье, мучения, страдания и страх каким-то образом не сочетаются, не переплетаются и не соседствуют, а существуют одновременно с бесконечной радостью, в которой я захлебывалась, нежностью и любовью, в некотором роде накладываются одно на другое. Дима же говорил: «теперь твоя очередь выбирать, и моя – ждать. Ты решаешь». Но я ничего не решала. Я просто безуспешно и бесплодно пыталась разобраться в себе. Это было бессмысленным, потому что для меня все снова и снова упиралось в один и тот же факт, вокруг которого я ничего не могла сделать. Дима не говорил мне, что любит меня. Напротив, он как раз, в моменты наших откровенных разговоров, из содержания которых я и описываю сегодня то, как выглядели события с его стороны, открыто говорил, что не любит меня. И этот вопрос: «могу ли я полюбить ее снова» тоже мне озвучивал не только в прошедшем, но и в настоящем времени. Конечно, это было больно, но я старалась справляться.

Потом, это было в конце июня, со мной случился окончательный сдвиг, который мог сформироваться только в подобных условиях. Влияющих факторов было несколько, они и определили, в какую сторону произошел сдвиг. Мне нужен был какой-то способ справиться со своим неконтролируемым страхом и с ожиданием его «люблю», мне нужно было придумать, как бы мне встречаться с ним, не боясь будущего, не думая о том, что он меня не любит, не страдая из-за этого, но получая только радость от встреч с ним и от возможности видеть его, обнимать его, целовать его, говорить с ним по телефону. И я нашла единственное решение, которое позволяло бы мне такое. Я, как сказала мне одна знакомая, «одела розовые очки», но в то время это был единственный возможный способ жить. Я в некотором роде расслабилась, перестала мучить саму себя. Следующие полтора месяца наших отношений с Димой были еще более странными.

Для начала стоит описать несколько дней более подробно. Такая запоздалая повседневка. Эти дни я не записывала, но их невозможно забыть. Речь о моем дне рождения. Просто это был пик, но он дает ясное представление о том, что происходило в общем. Второе июля. У меня есть парень, и я, естественно, ожидала, что он меня поздравит, проведет часть дня со мной, как-то проявит себя сам. И вот я отметила с мамой, встретилась с подругой, время уже восемь, и я решаю все-таки позвонить Диме сама. Спрашиваю, где он, а он говорит: в Кубинке. Это он там живет, в Подмосковье. Я быстро прикидываю, что учитывая время на преодоление расстояния, <сегодня> я с ним уже в любом случае не успею увидеться, и поздравить он меня не сможет. Эта мысль сорвала рычаг терпения, который позволял мне в течение всего дня спокойно ждать его инициативы, и я стала говорить достаточно раздраженно. Когда же он начал говорить что-то про вечер <у него>, вино, еще что-то там, я пришла в бешенство. Он не оповестил меня о том, что он планировал, что я должна к нему приехать, да и с чего мне в свой день рождения ехать в какую-то жопу мира, в эту его Кубинку? Я бросила трубку, но при этом собралась и направилась в сторону метро из парка, в котором была на тот момент. В дороге, минут через десять, я снова с ним созвонилась, опять сорвалась и ругалась, и в этот раз уже он прервал звонок. После этого я еще пыталась позвонить, но он не брал трубку. Я поехала на белорусский вокзал, на последние деньги, которые у меня были, купила билет до Кубинки и села в электричку. С вокзала я еще раз пыталась дозвониться до Димы, но теперь его телефон был выключен. Я написала ему в смс: «Прости меня пожалуйста, я повела себя просто отвратительно. Но я уже еду в кубинку и у меня даже денег на обратный билет нет. Без твоей помощи я никак не справлюсь». В дороге я продолжала пытаться позвонить ему, надеялась, что он включит телефон. Но он его так и не включил. Когда я сошла с электрички было уже больше двенадцати. Мой день рождения уже успел закончиться. Первое, что я сделала, это спросила у девушки, которую увидела около платформы, не знает ли она случайно Диму Чернавина. Такой вопрос возник потому что у меня на мобильном почему-то на тот момент был удален домашний телефон Димы, а адрес я его не помнила, так как до этого была у него всего лишь один раз. Оказалось, что Диму девушка и правда знает. Она ждала свою подругу, и я прибилась к ним. У меня даже до сих пор записаны их телефоны на симкарте. Они сочувствовали мне и говорили что-то про то, что день рождения не закончился, пока я не легла спать. Мы прошатались по их маленькому городку где-то часа полтора-два, я читала им Бродского наизусть, они довели меня до Диминого подъезда, а потом все-таки ушли. И я осталась совершенно одна в чужом городе посреди ночи. Я села на бордюр, достала книжку, подаренную подругой, и села читать. Приблизительно через час, было уже то ли два, то ли три часа ночи, я поняла, что мерзну, и долго так не продержусь. Тогда я связалась с девочками и попросила их дать мне Димин домашний телефон. И я позвонила посреди ночи, разбудила весь их дом. К телефону подошла Димина мама, а через пять минут ко мне вышел заспанный и в крайней степени пораженный Дмитрий (я часто называла его полным именем), впустил меня в квартиру, и мы сели в его комнате на ковер. Дима вообще любит сидеть на полу, а я часто садилась с ним за компанию. И вот в этот момент он сказал мне: «Я не вижу тебя в качестве девушки, давай будем общаться как друзья?», и я, конечно же, согласилась, с улыбкой. А что мне, спрашивается, надо было делать? Рыдать, бросаться к нему на грудь, причитать, что он делает это в день моего рождения, разворачиваться и уходить, тогда как уходить некуда?

Вскоре мы легли спать, вернее уложились в кровать. Это была, возможно, худшая ночь, из тех, что не были проведены в одиночестве. Я лежала на самом краю кровати, стараясь занимать как можно меньше места и не соприкасаться с ним. Я не могла спать, меня немного подтрясывало, тошнило и было учащенное сердцебиение. Время от времени у меня из глаз скатывались несколько слезинок, беззвучно, конечно же, чтобы не дай Бог его не разбудить, а когда голос пытался вырваться, я утыкалась лицом в подушку, чтобы его сдержать. На утро у меня не было аппетита, вернее меня тошнило, и я боялась что-нибудь съесть, потому что боялась, что меня вырвет. Диме своего состояния я постаралась не выдавать. Мы играли в шахматы с классической музыкой в колонках в качестве фона, о чем-то говорили, смеялись, даже подушками дрались. А когда Дима отворачивался, стоя на балконе, или отходил, временами мое лицо искривлялось в болезненной гримасе, хотелось завыть и позволить слезам вырваться из глаз, но я утыкалась лицом в подушку, делала пару глубоких вдохов, приводила лицо в норму, и поднимала голову и снова улыбалась. Но Дима все равно заметил что-то странное во мне, что я веду себя не обычно. Значит, плохо контролировала себя. Значит, все же не получалось так, как хотела. В конце Дима провожал меня на электричку, и по дороге мы забрели на площадку, разговаривали там о будущем, о планах. Там Дима сказал такую фразу: «я хочу чтобы ты переродилась». И, увы, я прекрасно поняла, что она означает, и не смогла этого проигнорировать. Он хотел общаться со мной как с подругой, для этого я должна была измениться, для этого я должна была перестать любить его. Я поняла, чего он от меня хочет, и когда мы уже сидели на платформе, я сказала ему об этом. Сказала, что понимаю, что нужно изменить, и что для этого нам с ним нужно какое-то время не видеться, но я не знаю, сколько именно времени это займет. Про себя я говорила о том, что это может занять несколько месяцев, может растянуться на полгода, может на год, два, или даже еще больше. На этом мы попрощались, и я пошла на электричку. Зашла, прислонилась к закрывшейся двери в тамбуре и разрыдалась. После этого еще около недели я боялась есть, потому что боялась, что меня вырвет, сердцебиение не успокаивалось и тошнота тоже никуда не уходила.

Прошло три или четыре дня, я стала писать Диме сообщения о том, что я по делу, чтобы он ответил на мои звонки. В результате он поднял трубку и я рассказала ему, что меня позвали в желдор, на заброшку, прыгать. Речь о роупджампинге, конечно же, о котором мы говорили еще тогда, когда только-только познакомились, и я еще с тех времен помнила, что он тоже очень хотел попробовать. И вот в тот момент, когда меня позвали, я почувствовала себя обязанной уговорить его пойти. Дима всячески отпирался, говорил про то, как его коробило последние несколько дней. Выяснилось, что если я со своими сдвигами, помогающими игнорировать боль, почти не думала о нем, и занималась своими делами, то он как раз достаточно сильно мучился, не находил себе места и переживал, не мог разобраться в себе. В результате я банально поставила его перед фактом: что он едет, и все. На следующий день он действительно приехал. Помимо нас там была еще толпа мало знакомых мне людей, Федя, о котором я сегодня уже писала, который, собственно, меня и позвал, а так же два фотографа, одного из который позвала я, а второго привел первый. Результатом такого собрания стало то, что мы вчетвером отделились от всей остальной неконтролируемой компании и пошли гулять по этажам. Под вечер, когда уже были сумерки и почти полностью наступила темнота, мы с Димой все-таки прыгнули. Сначала я, потом Дима, который достаточно долго стоял на парапете перед прыжком. Потом делился своими впечатлениями, говорил, что специально ждал того момента, когда страх достигнет своего пика. Столько восторгов и благодарностей было. После этого мы спустились на пару этажей вниз, выбрали некое подобие комнаты с балконом, устроили себе там стол, костер, еду, слушали музыку и общались. Мы с Димой обнимались, и постепенно говорили, решали, уже под утро, что нам делать с нашими взаимоотношениями. Пришли в итоге к тому, что друг без друга мы не можем, нужны друг другу, при этом в исключительно дружеских отношениях тоже быть не можем, потому что все эти объятия это уже больше дружбы. И, собственно, все. Но для меня этого было достаточно. «Мы нужны друг другу» – какая никакая, а уже гарантия.

Весь июль я работала в книжном магазине, так что свободного времени у меня было катастрофически мало. Дима ревновал меня к работе, хотя старался этого не показывать, старался относиться с пониманием к тому, что я приезжаю уставшая, но все это было непросто. Когда мы виделись, почти каждый раз он начинал говорить что-то вроде «Я тебя мучаю» и разнообразные импровизации на заданную тему. Сначала меня достаточно сильно это задевало, у меня менялось выражение лица мгновенно, взгляд уходил в пространство, начинало мутить и ускорялось сердцебиение. Постепенно я научилась реагировать меньше, успокаивать Диму, убеждать его в том, что все это не важно, улыбаться при этом. В какой-то момент мы сидели у него дома, он в очередной раз начал говорить про то, что он меня мучает, я его в очередной раз успокоила, а когда мы эту тему закрыли, Дима заметил, что у меня руки трясутся, послушал сердцебиение, и оно тоже было ускоренное, меня снова подташнивало. Дима потащил меня на кухню, стал пичкать разными успокоительными лекарствами и чаями, уложил в кровать, взял за руку и ждал, пока я усну. Это было невероятно мило. Могло бы быть еще милее, если бы не одна деталь. Это был последний раз, когда мы с Димой виделись в качестве парня и девушки.

В начале августа я уволилась с работы. Чуть позже Дима уехал отдыхать с мамой на неделю. Когда он вернулся, было только три дня промежутка, и после этого сразу я уезжала отдыхать на две недели. Тоже с мамой. Помню, как мы с ним обсуждали перспективы расставания на целую неделю, и это нас несказанно пугало. Мы привыкли созваниваться каждый вечер, и несмотря на все неразберихи и путаницы, все же он был, несомненно, самым близким другом, который у меня был, и самым близким человеком, и в этом плане я значила для него не меньше. Он много раз говорил, что, как и я, он только меня может назвать другом, потому что огромное значение придает этому слову. Писал, что может рассказать мне все, и действительно все мне рассказывал, и многое – только мне. С моей стороны было так же. Именно поэтому расставание всего лишь на одну неделю казалось нам невыносимым. Дима обещал выходить в скайп, но связь была отвратительная. Отписывался каждый вечер с отдыха, но меня каждый раз не было в сети, когда он заходил. Потом был переходный этап. Три дня сократись до двух из-за сборов, и я, понимая, что мы не сможем увидеться ближайшие две недели, все-таки настояла, несмотря на ссору, на том, чтобы приехать к нему. Поссорились мы из-за того, что вместо радости и признаков того, что он скучал, разговаривая в тот вечер с ним по телефону, я услышала только равнодушие и отчужденность. Эта же тенденция продолжилась и когда я приехала к нему. Мы гуляли, достаточно приятно общались, он многое мне рассказывал, но все же я чувствовала, что он дальше от меня, чем раньше, и это заставляло меня беспокоиться очень сильно.

На следующий день случились непредвиденные обстоятельства. Я не буду описывать во всех подробностях свои чувства и метания, это не к месту, но суть в том, что моей больной бабушке стало хуже в день нашего с мамой отъезда, мама запаниковала, и мне срочно нужно было спасать ситуацию, действовать. В критический момент я позвонила Диме и именно он натолкнул меня на идею, которую я внушила маме и благодаря которой все обошлось, так что я ему очень благодарна. Но все же это было только временное решение проблем, и уезжая мы с мамой прекрасно понимали, что отодвигаем от себя все заботы, откладываем их, но не избавляемся. И вот мы уехали на отдых. Мы с Димой перед тем как идти на посадку оба раза созванивались друг с другом минут на пять-семь, но это было очень важно для нас. Его слова перед моим отъездом накрепко врезались в мое сознание: «отдохни, оставь все свои заботы и переживания позади, получи удовольствие». Я так и сделала. Я подсознательно выстроила себе стену, которая отгородила тот отдых от внешнего мира, в котором и Дима вошел в список источников беспокойства. Ведь его отстраненность была крайне опасным показателем. Но я задвинула все, расслабилась и читала. Я, в отличие от Димы, остановилась не в отеле, а в частной комнате, так что за весь отдых возможностей связаться с Димой у меня было только две. Одна была в начале отдыха, когда я с чужого телефона проговорила с ним около двадцати, наверное, минут, а может и больше. И вторая, когда я заходила в интернет в одном месте уже под конец отдыха. Тогда он ответил очень странными, короткими и простыми предложениями, что тоже меня насторожило, но я отгородилась и от этого.

Пятого сентября я вернулась из Абхазии. Я решила для себя заранее, что не буду связываться с Димой, и подожду, когда он захочет связаться со мной. Я заранее все тщательно обдумала и поняла, что забот у меня будет очень много, и от меня потребуется настолько много усилий, что я не смогу уделять Диме столько же внутренних сил и энергии, как раньше. Он написал мне, насколько я помню, через три дня. Созвонились мы еще через два дня, тогда, когда уже договорились встретиться. То, что я от него услышала, меня очень сильно удивило. Он ругал свою, как мне всегда казалось, любимую физику, ругал учебу в универе, сам универ, общагу, жаловался, что совсем не свойственно. Но было то, что меня в тот момент волновало больше, чем Димины внешние проблемы: из нашего диалога я поняла, что он не сильно горит желанием со мной увидеться, а написал лишь потому что почувствовал себя должным это сделать. Решив в тот день все-таки не пересекаться, мы положили трубки. За время разговора я успела дойти от дома до метро Динамо, и даже не заметила этого за собой. Я стояла у входа в метро, облокотившись на ограждение, и начала плакать. Да, опять. Потому что по нашему разговору я уже поняла, что все решено. Я оплакивала конец. Немного успокоившись, я позвонила Диме еще раз, и сказала, что у меня тяжелое время, много забот, что мне очень нужен близкий друг, и спросила, может ли он им быть. «Нет». «В таком случае нам пока какое-то время лучше не общаться». После разговора я уже не плакала, только позвонила Феде и поехала к нему в гости на новую квартиру. Лишь бы кто-то был рядом. Не верится, что с тех пор прошло уже больше года.

О том, что думал и чувствовал Дима в то время я могу только догадываться, но учитывая то, сколько всего он мне рассказывал, насколько искренним и открытым он был со мной, я его знаю лучше, чем многие другие люди, поэтому более менее уверенно могу утверждать, что было именно так, как я думаю. До начала августа включительно я была для него самым близким человеком, при этом он сильно менялся и занимался поисками себя. Мы вместе смотрели «Махабхарату» Питера Брука, обсуждали разные теории и интересные факты, к тому же познакомила его с буддизмом именно я. В августе же из-за поездок я на некоторое время пропала из его жизни, и именно в это время я была ему очень нужна. Думаю, это было нечто вроде обиды за то, что я не писала ему, не связывалась с ним достаточно, что, вернувшись с отдыха, не позвонила и не написала ему. В сочетании с достаточно пессимистичными настроениями околобуддизма и всего с этим связанного, в которые он окунулся, обида дала плоды. Он для себя все закончил, его желание помочь мне, нежелание бросать меня одну и сострадание исчерпали себя. Он увидел, что уже я бросаю его, следовательно не стоит волноваться о том, что одна я не справлюсь. Он увидел, что я стала гораздо сильнее (спасибо моим розовым очкам, без них я бы не справилась), и с беспокойства о причинении страданий мне переключился на самого себя, замкнувшись на этом. Результаты оказались более чем плачевными: Дима забросил физику и университет, забросил общение с людьми, отгородился ото всех знакомых, ушел в академ и в итоге не вернулся из него. Последнее, что я о нем слышала, это уже сейчас, спустя год, что он ищет работу. Не думаю, что дело только во мне, нет, он нашел в себе очень много разнообразных внутренних проблем, но уверена, что со мной это связано напрямую. О совпадениях здесь говорить не приходится.

Что же насчет меня, то я еще какое-то время продолжала думать, что все под моим контролем. Мне казалось, что я могу его вернуть. Я действительно думала, что контролирую ситуацию. Мои иллюзии разрушились в незадолго до двадцатых чисел сентября. Насколько я помню, либо восемнадцатое, либо девятнадцатое. Дело в том, что шестого августа у Димы был день рождения, на который я подарила ему два билета на современный балет, и тогда же пообещала «напомнить ближе к делу». Вот и позвонила – напомнила. Тут выяснилось, что помимо того, что он очень удивлен моему звонку, он категорически отказывается идти на балет вместе со мной. Я пыталась его уговорить, как с консерваторией зимой или как с роупджампингом летом, но он только предлагал вернуть мне билеты. На что я сказала ему пойти с кем-нибудь другим, потому что это подарок. В тот вечер, положив трубку, я снова звонила своему другу, скажем так, жилеточке, и снова оплакивала конец.

Но и на этом я все еще не могу поставить точку, потому что спустя пару месяцев я списалась с бывшей одноклассницей Димы, с его подругой, с которой сама мельком была знакома, и стала узнавать, как он и что с ним. Собственно, о его плачевном состоянии я узнала именно от Марии (подруга). Несколько раз я писала Диме, дважды еще мы виделись. Первый раз мы встретились в метро и он отдал мне мои наушники и тетрадку со стихами, которую брал почитать. Попытался вернуть подаренные ему бусины, но я, не задумываясь, всучила их обратно. Сердце было не на месте, но я спокойно попрощалась, развернулась и ушла. Справилась. Последняя встреча была аж в середине декабря. К тому моменту я, беспокоящаяся о нем, его уже окончательно достала, и он добавил меня в черный список. Интересный факт: в то время когда мы расстались на четыре с половиной месяца, хоть я и писала достаточно регулярно, хоть он и отвечал редко, но никогда не добавлял меня в черный список и все же всегда отвечал. Я же тогда писала только о себе. Спустя три сезона я пишу ему, спрашиваю о его жизни, искренне беспокоюсь и интересуюсь. Он раздраженно мне отвечает и добавляет в черный список, в котором я нахожусь до сих пор. Уже больше года. В декабре же я ему позвонила и предложила попробовать снова общаться исключительно в качестве друзей. Мы ходили в консерваторию, прошлись по Новому и Старому Арбату по-немногу, он рассказал уже сам про уход в академический отпуск в универе (ведь он не знал, что я переписываюсь с Марией, я ее попросила не рассказывать), рассказывал о том, что он потерял себя и еще много чего неожиданного, а потом я достаточно резко ушла на лекцию. Потому что Димочка, конечно, очень мне дорог и важен, но все же пропустить лекцию Жаринова я не хотела. Мы договорились созвониться вечером и поговорить еще, но вечером, когда я еще была в киноклубе и ждала начала фильма, мне пришла от него смска о том, что созваниваться не надо. Причину он объяснять отказался. Я выходила на улицу, курила со знакомыми из ИЖЛТа, и плакала. Первую четверть фильма тоже продолжала тихо плакать.

Сколько концов было в этих отношениях? Слишком, определенно слишком много на двоих людей. Но я уже добралась до последнего. Чуть позже, ближе к концу декабря, в моей жизни случилось одно достаточно сильное и важное событие, связанное с далеким прошлым. Меня это сильно задело, но я не могла никому рассказать о том, что чувствовала. У меня просто не получалось. Тогда я села и написала письмо Диме, сначала полагая, что я просто использую такой метод направленности определенному адресату для того чтобы помочь себе с вдохновением, но в какой-то момент поняла, что я все-таки очень хочу, чтобы он это письмо прочитал. Приблизительно через неделю, уже после нового года, я попросила Марию переслать Диме свои сообщения. И именно на этом моменте стоит жирная точка, после которой уже ничего невозможно добавить. Дима не стал читать. Он написал, что я его заебала и ему похуй. Написал, что Мария может даже переслать сообщения мне, что она и сделала. Так что это дословные цитаты. Одно слово: «заебала» стало той самой точкой, о которой я просила в стихотворении, написанном на следующее утро после первого расставания и о которой я потом не раз умоляла его. Только неприкрытая грубость, равнодушие и раздражение могут остановить, прекратить и убить любовь в другом человеке. Только такая форма отрицания и отталкивания врезается глубоко в сердце и в голову. Это больно, и ничего удивительного. Перестать любить это все равно что отрезать руку или ногу. Но если рука отмирает и уже не принадлежит тебе, то ее необходимо отрезать, иначе начнет мертветь все остальное тело, а там жизненно необходимые органы. Без руки, конечно, тяжело, но есть еще вторая, есть еще ноги. А без органов жить не сможешь. И нужно спасаться. Конечно, не всегда все так запущенно, как у меня. Можно лишиться всего лишь пальца, а можно просто сломать ноготь: больно, конечно, и неприятно очень, но новый вырастет, если дать ему достаточно времени. Вот так со мной и получилось. Все закончилось. Каждый раз, когда у меня появляется мельчайшее желание как-либо связаться с Димой, перед глазами застывает его «заебала», эхом повторяясь в ушах, становясь то громче, то тише. И я не могу ничего с этим сделать. Если я раздражаю человека, то тут уже ничего не сделаешь. Тут уже не только о любви, тут и о дружбе никакой речи быть не может. Вот и все. Таков реальный конец моей истории. Нескладный, кривой, слишком логичный и сухой, но, тем не менее болезненный.